Новости – Общество

Общество

«К нему все приходило поздно»

Фото: Роман и Дарья Нуриевы

С «Русской планетой» поделилась воспоминаниями дочь художника Кронида Гоголева

Роман и Дарья Нуриевы

10 апреля, 2014 10:55

21 мин

Прошел год со смерти известного всей России сортавальского резчика по дереву. Его выставочный центр готовят преобразовать в музей. Как и при жизни, светлый зал густо увешан золотистыми досками, на которых русская деревня кажется сказкой. Хранительница коллекции — неожиданно молодая дочь художника, а заодно и директор Арт-Гоголев центра. Мария Кронидовна встретилась с нами накануне памятной даты.

– Прошлым летом мы видели в одном из ваших залов выставку: вечерние платья, монокли, афиши…

– «Город. Лица. Театр»? Да, да.

– …и работы Кронида Гоголева контрастировали с этим буржуазным изяществом.

– Я согласна, что некий элемент спора присутствовал. Действительно, с одной стороны — финская Сортавала, эпоха модерна и вообще опера, а с другой — русское, такое народное, яркое, сильное. И это спорило.

– Это была очень естественная для Сортавалы выставка: пусть «буржуев» в городе не осталось, но атмосферу и сейчас создают здания начала прошлого века в стиле финского модерна. А где корни работ Гоголева?

– Сам художник родом из Новгородской губернии, из-под Старой Руссы. Он родился в 1926 году. Память у Гоголева была очень хорошая: он говорил, что застал деревню, не тронутую еще коллективизацией, не убитую. Потом, когда Кронид Александрович жил в Карелии, все шестидесятые-семидесятые годы, он отправлялся летом в долгие походы по Русскому Северу. В основном это были Вологда, Архангельск, Великий Устюг. Со временем северная архитектура, быт русской деревни стали преобладать в его работах.

– Значит, выбор тематики связан с биографией, а не с каким-нибудь отвлеченным почвенничеством?

– Очень тесно связано с биографией. В свое время, когда я училась на искусствоведа, то защищала по творчеству Кронида Александровича диплом. Вернее, даже не по творчеству, а как раз на тему «Биография художника в контексте социокультурной ситуации среды и региона». Естественно, это взаимосвязано.

Мария Гоголева в запасниках галереи. Фото: Роман и Дарья Нуриевы

– Постороннему сложно эти связи уловить, зная о Гоголеве то немногое, что можно найти в интернете.

– Да, мало что можно найти.

– Вот, например, известно, что он был сыном священника. Хотя некоторые пишут, что и не священника.

– Я так говорю: был сыном простого человека. Дедушка, то есть папин отец, был священником, но в двадцатые годы отказался от служения. Не потому, что были гонения на церковь. Основная причина его ухода — это Толстой, он был толстовцем. Он отказался от сана, когда Крониду был, наверное, год. И уже до конца дней своих дедушка был плотником, столяром, этим зарабатывал себе на жизнь. Даже когда наступила война, пришли немцы в деревню, вызвали его как бывшего священника и сказали «ты будешь служить» — он отказался. Его три раза за ночь выводили на расстрел, а он отказывался все равно: «Не буду служить». Не потому, что он боялся, а просто… для него эта тема была исчерпана. Он не считал это приемлемым для себя.

– Религиозная тема в его работах присутствует очень слабо.

– Очень слабо! Потому что самое главное — это труд, как у Толстого, у толстовцев было. Так было и у отца Гоголева, и у самого Кронида Александровича. Самое главное, определяющее — это труд. Нет даже понятия вдохновения. Поэтому нет ни одной «запоротой» работы. Если она надоедала, то в худшем случае могла быть отставлена с верстака. Но потом она возвращалась, потому что работы он обязательно заканчивал.

– Между «родился» и «умер» обычно пишут еще то, что Гоголев воевал, потом стал художником, а под старость пришло признание.

– Война отняла восемь лет жизни. В сорок втором он пошел на фронт, хотя еще не должен был быть призван. Просто перешел линию фронта и ушел к партизанам вместе со старшей сестрой. И после победы — еще пять лет срочной службы. Для таких, как он, война закончилась только в пятидесятом году. Сначала надо было закончить хоть как-то вечернюю школу, а потом он в художественно-графическом училище сел за парту с мальчиками, которые не воевали — были детьми в войну. Такой получился разрыв возрастной. К Гоголеву все приходило поздно. Работать с деревом он начал, когда ему было уже за пятьдесят. Вот я в 1977-м году родилась, а ему был пятьдесят один год. В шестьдесят, уже отработав очень много, он получил выставочный зал и начал его ремонтировать. И только в 1989-м году состоялось открытие.

– Вы были поздним ребенком. Каково было жить в семье мастера, у которого, с одной стороны, все так поздно, а с другой стороны — и в таком возрасте кипит творческая энергия?

– Скажем так, наверное, хорошо, что я родилась девочкой (смеется). Он не понимал какие-то вещи: «Как это не можешь сделать? Стой и держи, стой там и делай». Гоголеву было за семьдесят, а мне было шестнадцать. Надо было держать, помогать, подносить, мастерскую убирать. Мастерская у него была в этих комнатах (мы беседуем этажом выше выставочного зала): там был верстак, там он резал, здесь занимался живописью, где сейчас мой стол стоит, с видом на Ладогу. Можно сказать, что он был такой центробежной силой, вокруг которой вертелась вся наша семья.

Гоголев был необычный отец. В какой школе я училась, он, наверное, знал (улыбается), но все остальное было на маминых плечах. Папа работал 365 дней в году. 31 декабря он возвращался в пять вечера, а 1 января он вставал в шесть утра, шел на работу — это была норма. Жители центра привыкли, что в шесть утра дворники и Гоголев идут на работу.

– Гоголев интересовался чем-нибудь, кроме своей работы?

– Он всегда, до последнего месяца жизни интересовался политикой. Это был просто политикан! Всегда знал все новости. Я делала ему распечатки с сайта Алексея Навального, с «Ежедневного журнала». Сатарова, Ясина, Шендеровича — всех абсолютно он читал. Это было для него самое-пресамое главное.

Друзей у него было не так много. Они все, к сожалению, ушли раньше него. Был Савелий Ямщиков, великий русский искусствовед — тот, кто поднял фактически весь пласт русской провинциальной живописи и русской иконы. Был Виктор Сергеевич Каликин, бас из Петрозаводска — такие два бородача они были. У Гоголева всегда были очень хорошие отношения с музыкантами. Ему, кажется, даже легче было с ними, чем с собратьями-художниками. Они очень любили здесь у нас вечера музыки устраивать. Именно Гоголев заложил традицию не только смотреть на его работы, но и слушать в зале музыку. Лет двадцать пять эта традиция уже живет.

Вместе с Марией Кронидовной мы спускаемся в выставочный зал.

– А почему нет табличек с названиями работ?

– Это вечный вопрос. Меня туристы уже замучили за годы работы экскурсоводом. Будут этикетки, в этом году уже будут. Но проблема в самом художнике была. Он всегда бесился и говорил: «Вы же видите, что там изображено?» — «Видим». — «Что?» — «У реки. На мосту. На берегу». — «Ну, — говорит, — и что, если я тут название напишу "На берегу", "На мосту", "У реки"?».

– Даже просто «Часы».

– Да, «Часы» (смеется). Или «Сортавала». Ну понятно же, что Сортавала. Еще когда я была маленькой, даже не студенткой, а школьницей, надо было называть работы. Мы с мамой изощрялись как могли. Все время «Посиделки», «Гулянки», «На берегу», «У реки» — все такое однотипное.

Фото: Роман и Дарья Нуриевы

– А чему вас лично научил Кронид Александрович как художник?

– Как художник — сложно сказать, потому что большая часть моей учебной жизни выпала на маму. Мама тоже худграф заканчивала, была директором художественной школы долгое время. Когда я заканчивала школу, то вариантов не было, куда поступать. Худграф и все, это не обсуждалось совершенно. Но я все-таки уперлась, что не хочу быть третьим художником в семье. «Пойду на ту работу, где много говорят», как я сказала, то есть на искусствознание. Я не пожалела о выборе специальности, и папа это принял достаточно спокойно.

Я была свидетелем всех сторон процесса, связанных с деревом, но скорее как наблюдатель-биограф. Стояла буквально за его спиной. Он всегда считал, что резьба — это абсолютно не женское дело, у него не было никаких попыток посадить меня за доску. Но технологию того, что вот это режется так, это потом дальше морится так, надо выдержать дерево так-то, потом раму прикрепить так — это все я знала, помогала ему по мере возможности.

Вот эту миниатюрку только-только вынула, ее надо стягивать как раз. Липа может вот так закапризничать, то есть треснуть. А с этим деревом, джелутонгом, такого не случится: он очень пластичный, нож входит в него, как в масло. Джелутонг такого характерного желтого цвета, поджаренного даже. Малазийские резчики с Бали его используют. Это шведы-мастера привозили в подарок ему. Я специально для сравнения повесила, чтобы рассмотреть, какова русская липа и каков джелутонг.

– Основной материал все-таки липа?

– Липа, липа. Здесь вот вообще даже маслом с тертым воском не проходилось, практически нет характерного блеска — то есть это чистая липа, незащищенная.

– А какие-то прямые продолжатели у Кронида Александровича остались?

– Прямых продолжателей нет. Есть художник, он в Финляндии теперь живет, Виктор Рязанов. У него скульптурный рельеф, но пейзажный. В основном это изображения небольших финских церквей. Финских резчиков очень много, но у них не то что примитивный уровень, но несколько другой уровень восприятия и развития сюжета. У них такие вот темы: сауны, парильные сцены. Или просто небольшие деревянные скульптурки. Объемный сюжет, многоплановость, где очень много народу и каждая группочка связана с другой каким-то действием, когда все это еще и вплетено в контекст архитектуры — это встречается только у Кронида Александровича.

– А в России кто-нибудь есть?

– На севере Карелии, в Калевале, живет резчик. У него неглубокий, очень заглаженный рельеф: не такой бурный, вздыбленный, как у Гоголева. И все равно конечная цель у всех — продажа работы. Для того чтобы труд кормил. А у нас так совпало — и годы были такие, и человек был такой, что работы просто создавались и все. Они накапливались, он их не продавал. Изредка у него брали работы на подарки всякие там коммунисты, потом, уже в посткоммунистическое время, наши управленцы приезжали, чтобы приобрести или попросить в подарок.

Самая большая работа предназначалась для Ельцина. Фото: Роман и Дарья Нуриевы

Вот, кстати, эту работу он создавал для дачи Ельцина в Шуйской Чупе — наверное, в 1993 году. Это была самая большая на тот момент работа, которую он сделал. На даче была ниша, и к ней Гоголев спроектировал раму, которая была заведомо больше ниши. Когда уже приехали забирать, оказалось, что работа в нишу не влезает. И не забрали. Он так обрадовался! Не хотел ее отдавать. А через несколько лет он создает ей пару. У меня часто спрашивают, сколько времени уходит на одну работу. Я точно знаю, что на ту работу ушло семь месяцев. Это максимальное количество времени, которое он тратил на одну работу.

Сейчас надо просто все сохранить, сделать музей Гоголева. В апреле подаем устав в Минюст. У этого здания 25 лет статус выставочного зала. А такой статус подразумевает сменяемость экспозиции, соседство разных экспозиций. Вот тот же «Город. Лица. Театр», который вы видели, мы бы с удовольствием вынесли в другое помещение. Но так как мы существуем в рамках муниципального учреждения, нам надо выполнять задания, то есть выставки, выставки, выставки.

– Правильно ли мы понимаем, что Кронид Александрович все работы передал в дар городу?

– Нет, это ложная информация! Такая «утка» была пущена еще в девяностые годы. Даже начальство, когда водило сюда экскурсии, говорило: «Он передал работы городу». Это исключено, потому что Гоголев, каким бы порывистым ни был, никогда не пошел бы на такое. Это частная коллекция. Ни Гоголев, ни я никогда не были готовы передать ее в дар кому-либо. Потому что если отдавать в дар музейному фонду Российской Федерации, то все уедет в запасники в Петрозаводск, ляжет мертвым грузом на дно музея Изобразительных искусств или Национального музея или «раздербанится» по многим музеям. Это все общий котел, куда страшно попасть.

Из выставочного зала мы переходим в помещение, обустроенное под мастерскую на грант Евросоюза.

– Этот проект подразумевал поставку всего оборудования: хорошей муфельной печки, сушильного шкафа, печи для фьюзинга, ручных гончарных кругов. Мы приволокли сюда и папин станок офортный, вот этот большой.

– Что здесь обычно происходит?

– Проводим мастер-классы. Перед мастерскими стоит задача на будущее: создавать сувенирный ряд, связанный именно с этим местом. С нашим Арт-Гоголев центром и с Сортавалой. Сейчас разрабатываем патент на так называемую «сортавалочку» (Мария Кронидовна берет в руки раскрашенную глиняную фигурку). Раньше полосатая юбка у женщин была как штрихкод, по которому можно было сказать, откуда она — из Куркиеки, из Яккима, из Сортавала. Сортавалочка — это единственный сувенир, созданный здесь на базе нашей истории. Вся остальная сувенирная продукция, которая притаскивается к нам из Китая с надписью «Сортавала» и с гербом, — это просто такая потреба для туристов. Министерство культуры, слава Богу, нашу инициативу поддержало. Министр, когда приезжает, скупает всех сортавалочек, какие есть. История костюма — это вообще очень интересно. Я думаю, мы на этом не остановимся. С финнами мы хорошо работаем, так как это все-таки была их территория. Они всегда рады помочь своими консультациями, материалами. Еще у нас тут художественная школа, которую мы перевели в формат студии.

– Ваша студия — это дополнение к городской художественной школе или ее альтернатива?

– Это альтернатива, просто я спрятала ее за названием «студия» и расширила возраст от трех и до бесконечности. Как создаются студии при Третьяковке, Эрмитаже, Русском музее — то же самое, только в уменьшенном масштабе. Меня обвинили в том, что я ушла от лицензирования. Но я считаю, что в нашей стране сейчас планомерно убивают художественное образование, просто рубят ему голову.

– Тяжело ли содержать это здание?

– В 2010 году, за три года до папиного ухода, мы решили, что в зале, грубо говоря, жить больше нельзя. Зал уже рушился на глазах: зданию было 100, даже 110 лет. У финнов здесь был rautakauppa — магазин скобяных изделий. У наших был склад легкой промышленности, а наверху — коммунальная квартира. Мы затеяли глобальный ремонт, но так как Кронид Александрович не признавал обычных правил игры, когда надо клянчить деньги, просить, писать, то он, недолго думая, просто вложил в ремонт все свои сбережения. А потом нас очень медленно, вяло и плохо поддерживали из республики. Микродозами. Он спрашивал: «Ты жалеешь о том, что мы так сделали?». А я сказала, что нет, конечно, не жалею. Денег действительно не осталось, все вложено в эти стены. Тем более, это стены не Гоголева, здание просто передано сроком на сто лет в безвозмездное пользование под экспозицию коллекции.

И, как говорится, друзья познаются в беде. Некоторые псевдодрузья сразу же после ухода Кронида Александровича потребовали обратно очень большие суммы денег, которые давались в долг на ремонт. Но это все денежные проблемы, жизнь продолжается. Хотя через несколько дней будет год, как Кронида Александровича нет, какая-то его составляющая здесь осталась. Я никогда в такое не верила, но Кронид Александрович здесь ощущается везде.

– Он работал до последнего?

– Конечно, страшно такую параллель проводить, но после гибели Жени, старшего сына, он все-таки прекратил работу с деревом. У него было двое детей от предыдущего брака. Женя погиб, когда вез работы Кронида Александровича в Москву, как раз к Савелию Ямщикову на выставку в 2002-м году. Кронид Александрович прожил после этого еще десять с небольшим лет. Те работы, которые вернулись из аварии, он отреставрировал. Они все были обожжены, выломаны рамы. Некоторые пропали безвозвратно, и он успел повторить одну из них. Его последняя работа полностью завершена в резьбе, но не затонирована.

Предпоследняя работа Кронида Гоголева. Фото: Роман и Дарья Нуриевы

А это (мы останавливаемся у резного барельефа, где весело катаются на санях крестьяне в тулупах) — предпоследняя работа. Но так как она в зале висит, я всегда говорю, что последняя. На остальные работы сохранились очень детальные, проработанные эскизы, которые переносились на доску с помощью кальки. А здесь он набросал карандашом прямо на доске и начал резать безо всякого эскиза — настолько мастерство было в руке.

– У нее тоже название условное?

– Да, «Зима» она, наверное, у нас, как всегда (смеется).

– Мы знаем, что перед кончиной Кронида Александровича был еще очень неприятный и, наверное, тяжелый для него момент. Это суд с водочной компанией.

– С «Аалто», да. Наглость поражала. Ну что это такое, на водочной этикетке используется работа Кронида Александровича. У меня муж юрист, и именно он предложил судиться. Папа махнул рукой, сказал, делайте, что считаете нужным. Опять-таки, было неприятно то, что некоторые псевдодрузья на суде выступали на другой стороне, врали нещадно. Вот это было ужасно для него, отвратительно.

Лахденпохский суд вынес скромное решение, но Верховный сильно добавил, что-то около 400 тыс. Эти деньги были нужны не лично Крониду Александровичу, они пошли на возврат тех долгов, которые у нас появились после глобального ремонта.

Кстати, вот эта работа, которую «Аалто» использовала в своих коммерческих целях десять лет. Дизайнер хвалился на суде и говорил, что он полностью видоизменил ее и что это уже новая работа. На самом деле он просто как бы сплюснул ее на компьютере и поселил там какое-то солнышко.

Авторские права — это, конечно, проблема. Работы Кронида Александровича эксплуатируются и сейчас. Например, в электричках продаются карты Карелии, оформленные рамой вот от этой работы. Даже правительство нашей республики печатает календарь с обликом нового главы, а на календаре работа Гоголева. Не указано ни то, что это его работа, ни то, что публикуется с разрешения, вообще ничего нет. Вот так, без всякого зазрения совести. Но с «Аалто» действительно было оскорбительно, поэтому мы уж пошли до конца.

– Успел ли он оправиться от этого суда?

– Да, я думаю, что он оправился. Очень тяжелое событие, что подкосило Кронида Александровича на самом деле, — это кражи работ.

– Это недавно было?

– В позапрошлом году. Очень наглая кража. После ремонта у нас в малом зале не было решеток: мы их сняли, пока меняли окна. Работала банда чуть ли не из Ростова-на-Дону, по заказу какого-то цыганского барона. Очень чисто сработала. Третьего января, когда у нас очень много народу, они просто открыли окно, вот здесь. Одни заговаривали смотрителя, который ничего не видит — у нас же глухая зона этот малый зал. Тогда и две камеры обзора, как нарочно, не работали. Вынесли огромные часы, метр двадцать, представляете? Вот оттуда украли часы, где ладья с Вяйнямейненом. Мои смотрительницы оказались такими растяпами, что третьего января украли, а они восьмого обнаружили. Пять дней ходили выключали свет и не увидели, что нет часов (вздыхает). И часы исчезли безвозвратно. От меня еще и требуют, чтобы я заказала экспертизу той работы. Настоящая экспертиза стоит порядка пятидесяти тысяч. Они говорят: «Маша, у нас таких денег нет, поэтому если тебе надо, чтобы мы возбудили уголовное дело, ты сначала сделай экспертизу, пожалуйста, соответствующую». То есть у меня украли работу, а я должна еще и экспертизу заказывать.

– Целая череда испытаний напоследок.

– Кронид Александрович был очень мощным человеком. Даже в глубоко почтенном возрасте, за восемьдесят, когда он уже болел, такая сила духа чувствовалась... чувствовалась безотчетно всеми, кто посещал нас.